Однажды императору доложили, что в каком-то городе в питейном доме сапожник Яков Пахомов, будучи пьяным чуть ли не до беспамятства, совершил тяжелое преступление, плюнув на портрет государя, причем разразился страшной бранью по адресу его величества.
За такое оскорбление величества по закону полагалось очень суровое наказание, но о каждом подобном случае, еще со времени Петра Великого доводилось до сведения государя.
В докладе было помянуто, что преступник арестован и содержится в секретной канцелярии с кандалами на руках и ногах.
Николай написал следующее решение: «Освободить его немедленно и сказать ему, что, как он плюет на мой портрет, так я плюю на пьяницу Яшку Пахомова, да советую ему поменьше пьянствовать, потому что сделай он это же с портретом своего станового или городничего, ему это так дешево не обошлось бы».
СУДЬЯ: Видели ли вы, как Иван ударил полицая по голове?
СВИДЕТЕЛЬ: Видеть не видел, но слышал звук, будто кто-то ударил по чему-то пустому...
Окружному управлению донесли, что мещанка Матрена Ястребова, по прозвищу «Шлюха», уже много раз осужденная за бродяжничество, появилась вновь в одной волости. Приметы ее: 24 года от роду, родом из Выборга, православная, незамужняя, знает по-русски и по-чухонски, имеет яркие рыжие волосы, длинный острый нос, широкий рот, здоровые зубы и особую примету – родинку большого размера на правом плече. Оную Ястребову приказывается арестовать и доставить в окружное управление.
Подписи.
Некоторое время спустя в Окружное управление поступил рапорт старшины с приложением арестантки под караулом сотского деревни Грязной.
В рапорте говорилось, что после четырехдневных счастливых поисков старшине удалось изловить бродягу, описанную в приказе Окружного управления, и таковая при сем препровождается с почтительным примечанием, что зовется не Матрена Ястребова и не Шлюха, а Наталья Трофимова, имеет 66 лет от роду, родом из Перми, замужняя и теперь вдова. У ней седые волосы, широкий нос, небольшой рот, беззубая. Родинка, несмотря на тщательные розыски, не отыскана, а также оная Трофимова, несмотря на все требования, не хотела говорить по-чухонски, Впрочем, она часто замечалась в бродяжничестве, а потому, вероятно, та самая, которую разыскивает Окружное управление.
Подписи.
Имея с кем-то тяжбу, Д'Акоста часто хаживал в одну из коллегий, где, судья сказал ему однажды:
- Из твоего дела я, признаться, не вижу хорошего для тебя конца.
—Так вот вам, сударь, хорошие очки, — отвечал шут, вынув из кармана и подав судье пару червонцев.
Другой судья, узнав об этом, и желая себе того же, спросил однажды Д'Акосту:
—Не снабдите ли вы и меня очками? Но как он был весьма курнос и дело Д'Акоста было не у него, то шут сказал ему:
—Прежде попросите, сударь, чтобы кто-нибудь ссудил вас порядочным носом (На изо. Д'Акоста с бичём).
Судейский писарь записывал по порядку данные одного подсудимого, все как положено, как того требовал протокол: фамилия, год рождения, пол и тому подобное. Но вот он дошел до графы «особые приметы».
— Ну, какие там у тебя особые приметы?
— Не знаю, — пожал плечами несчастный, — никаких.
Оглядывал, оглядывал его писарь со всех сторон...
— Никаких...— передразнил недовольный писарь.— Легко тебе говорить. Что же я — из-за тебя должен графу пропускать? Знаешь, как нашего брата за такие штуки... Ну вот скажи, кто такой Гамлет, принц датский?
— Не знаю, — отвечает бедняга.
— То-то же, — буркнул писарь, и в графу «особые приметы» вписал гусиным пером: «Не знает, кто такой Гамлет, принц датский».
КУПЕЦ. Наслышаны мы об вас, милостивый государь, что, например, ежели что у мирового, сейчас можете человека отправить. АДВОКАТ. А у вас дело есть? КУПЕЦ: Дело, собственно, неважное, пустяки, выходит... Не мы первые, не мы последние... известно, глупость наша...
АДВОКАТ: Скандал сделали?
КУПЕЦ: Шум легонький промежду нас был.
АДВОКАТ: В публичном месте?
КУПЕЦ: Как следует... при всей публике.
АДВОКАТ: Нехорошо!
КУПЕЦ: Действительно, хорошего мало.
АДВОКАТ: Где же это было?
КУПЕЦ: На Владимирской...такое заведение там прилажено.
АДВОКАТ: В Орфеуме?
КУПЕЦ. В этом самом. (Молчание) Ежели я теперича,
милостивый государь, человека ударю, что мне за это полагается?
АДВОКАТ: В тюрьме сидеть.
КУПЕЦ. Так-с! Долго?
АДВОКАТ: Смотря как... недели три... месяц.
КУПЕЦ: А ежели я купец, например, в гильдию плачу.
АДВОКАТ. Тогда дольше! Месяца два, а то и три.
КУПЕЦ. Конфуз! (Молчание). А ежели он, со своей стороны, тоже действовал и очень даже? Можно сказать, сокрушить хотел?
АДВОКАТ: Да, расскажите мне все, что было. Садитесь. Расскажите по порядку.
КУПЕЦ: Порядок известен — напились и пошли чертить. Вот, извольте видеть: собралось нас, примерно, целое общество, компания. Ну, а в нашем звании, известно, разговору без напитку не бывает, да и разговор наш нескладный; вот, собрались в Коммерческую; ошарашили два графина, на шампанское пошли. А шампанское теперича какое? Одно только название, что шампанское, а такой состав пьем — смерть! Который непривычный человек, этим ежели делом занимается, с одной бутылки на стену лезет.
АДВОКАТ: А не пить нельзя?
КУПЕЦ: Для восторгу пьем. Больше делать нечего. Ну, заправились, как должно, поехали. Путались, путались по Петербургу-то, метались, метались, в Эльдорадо приехали. Опять та же статья, сызнова. Поехали по домам-то, один из нашего общества и говорит: давайте, говорит, прощальный карамболь сделаем, что б все чувствовали, что мы за люди есть. Сейчас на Владимирскую. Мыслей-то уж в голове нет, стыда этого тоже, только стараешься как бы чудней, чтоб публика над тобой тешилась.
Угощать стали. Угощали, угощали, безобразничали. Подошел какой-то не то господин, не то писатель: "Нешто, — говорит, — так возможно? Это, говорит, ваше одно необразование".
Кто с краю из нашей компании сидел, как свистнет его: "Вот, — говорит, — наше какое образование", так тот и покатился. Ну, и поделом. Вся эта нация завизжала! Кто кричит полицию, кто кричит — бей!
АДВОКАТ: А вы били кого-нибудь?
КУПЕЦ: Раза два смазал кого-то ... подвернулся.
АДВОКАТ: Прежде вы за буйство не судились?
КУПЕЦ: При всей публике?
АДВОКАТ: Да, у мирового судьи?
КУПЕЦ: У квартального раза два судился прежде. Тогда проще было: дашь, бывало, письмоводителю — и шабаш. А теперича и дороже стало, и сраму больше.
АДВОКАТ: Сраму больше.
КУПЕЦ: В газетах не обозначат?
АДВОКАТ: Напечатают.
КУПЕЦ: А ежели, например, пожертвовать на богодельню, или куда?
АДВОКАТ: Ничего не поможет.
КУПЕЦ: Беспременно уж, значит, сидеть?
АДВОКАТ: Я думаю.
КУПЕЦ: Все одно, как простой человек, с арестантами?
АДВОКАТ: Да.
КУПЕЦ: Из-за пустого дела! Хлопочи вот теперь, траться... Сейчас был тоже у одного адвоката, три синеньких отдал.
АДВОКАТ: За что?
КУПЕЦ: За разговор. "Я, — говорит, — твое дело выслушаю, только мне, —говорит, —за это пятнадцать рублей и деньги сейчас". Ну, отдал, рассказал все, как следует.
АДВОКАТ: Что же он?
КУПЕЦ: Взял он эти деньги: "Авось, — говорит,— твое счастье".
АДВОКАТ: И больше ничего?
КУПЕЦ: И больше ничего! Авось, говорит, счастье!
Идет дело о каком-то лисьем хвосте, якобы, украденном кухаркой у какой-то свирепого вида немки.
Истицу сопровождает трактирный «поверенный», знакомый уже тут своими многими проделками.
Свидетели не подтверждают обвинения. Приходит очередь «обвинителю».
Судья предоставляет «адвокату» слово предложением такого рода:
—Ну, что вы теперь, господин, про хвост скажете?
Стольник Желябужский впал в такое преступление, которое, по справедливости, заслужило публичное наказание и ссылку, к чему воинским судом он был приговорен, и приговор тот утвержден Государем. Сын его, человек молодой и видный, узнавший о таком приговоре, при выходе Государя из дворца пал к стопам его и со слезами возопил:
—Надежа, Государь! Не дерзаю умолять тебя, меньше же негодовать на приговор, учиненный судом отцу моему, зная, что оный правосуден, а прошу только из единого милосердия твоего, преступление отца и заслуженное им наказание перенесть на меня. Он при старости и слабости своей, наказания твоего перенести не может, а я по молодости и крепости своей, удобно снесу и заплачу тем за рождение свое. И таким образом, без нарушения правосудия твоего, спасу и мать мою, которая не может перенести столь горестного лишения мужа, малолетних же братьев и сестер избавлю от несносного сиротства и бесчестья всего нашего рода.
Государь, чувствительно тронутый таковою сыновней нежностью, поднял его и, поцеловав, сказал:
—За рождение такого сына, как ты, прощаю твоего отца и возвращаю его семейству, а тебя жалую чином и местом его, надеясь, что исполнишь должность лучше, нежели отец твой.
|
